В.В. ШАДУРСКИЙ
Великий Новгород

Как свидетельствуют биографы «Алисы», еще в 1983 году Кинчев сочинил песни, «впоследствии ставшие альбомом “Jazz”». Это было нача-лом «подъема» человека , самовыражающегося «посредством электрому-зыкальных инструментов» . Но после 1983 года на долю Кинчева и его группы выпали нелегкие испытания.
Важно, что Кинчев, пройдя через соблазны, через наркотический ад, вернулся к первоначальному замыслу, ощутил необходимость звучания ранних ритмов. Произошло это, по всей видимости, в период обретения душевного просветления, в 1995 году. Сам поэт очень честно объяснил та-кой переход: «После “Черной метки”, самой жесткой пластинки, которую мы записали, по звучанию “Джаз” выгодно оттеняет всю амплитуду чело-веческой души. То есть в каждом из наших сердец и то, и другое, и третье. Я имею в виду по полюсам, естественно, – свет и тьма. И между светом и тьмой происходит постоянная борьба в душах, которые действительно жи-вы» . Размышляя по этому поводу, один из ценителей творчества «Алисы» предложил назвать альбом «Джаз» «“Утро после Нервной Ночи”…» , – что и остроумно и точно.
«Джаз» ценен не только своей мелодичностью, которая в большей степени оценена неалисоманами. В его песнях есть иная ценность. Это свет, перспектива если не духовной, то возвышенной жизни. Мировоз-зренческая основа альбома, его эмоциональный фон определялись на про-тяжении многих лет, с проверкой текстов и настройкой ритмов. Настрое-ния “Джаза” берут истоки в отчасти «хулиганском» альбоме «с романтиче-ским оттенком» : «206 ч. 2» (1989). Да и автор познакомил нас с историей вынашивания своего плода: «Альбом “Джаз” включает в себя четырна-дцать композиций, написанных мной в период до существования “Алисы”. То есть каждой песне от 20 до 10 лет от роду <…>. Я провожу аналогию с вином. Хорошее вино – это выдержанное вино, понимаете? Так вот, вино настоялось, достигло того букета, за который мне не стыдно, и я его вы-пускаю. А почему я не включал эти песни в те альбомы, – потому, что они по концепции не входили. И вот сейчас они собрались в один единый аль-бом с таким названием “Джаз”» .
Обратим внимание на один нюанс: на официальном сайте группы в кокетливой преамбуле к текстам «Джаза» та же неточность, что и в интер-вью музыканта: «В альбом вошли песни, написанные Кинчевым много-много лет назад, еще до “Алисы” и не вошедшие ни в один из предыдущих альбомов группы». Лица, благоговейно разместившие сведения об «Али-се» в Интернете, противоречат себе (см. последний столбец нашей табли-цы). Правильнее было бы сказать, что до «Джаза» эти песни не составили альбома.
Образность «Джаза» роднит его с альбомами раннекинчевскими, языческими. Не раз в названиях песен Кинчева появлялись «стихии миро-здания», их состояния, цвета: «Волна», «Красное на черном», «Воздух», «Земля», «Дождь». В поэтике текстов «Алисы» функционирование моти-вов воды, земли, огня и воздуха – одно из самых главных. Однако это не преобладание язычества, а знак погруженности в народные представления, в бессознательное тысяч поколений.
Сопоставление традиционных архетипов с их художественными во-площениями в творчестве «Алисы» привело нас к таким результатам.
Воздух в мифологических представлениях – это сфера пребывания душ и демонических существ. В альбомах Кинчева это слово используется очень редко и его смысловая нагрузка невелика, случаи его включения в смысловое пространство текста ничего оригинального собой не представ-ляют.
Огонь в альбомах «Алисы» – это и бой, и агрессия, и спасительное солнце. В народном сознании «символика огня, как и воды, имела двойст-венный характер. На одном полюсе – образ грозного, мстительного пламе-ни… На другом – стихия очищающего пламени, несущего свет и тепло, воплощающее творческое, активное начало» . Можно сказать, что и образ огня, в его амбивалентности, используется Кинчевым весьма традиционно.
Вода в представлениях славянского народа – это «опора, на которой держится земля, источник жизни и средство магического очищения. Вме-сте с тем водное пространство – граница обитания между “этим” и “тем” светом» . У Кинчева архетип воды используется как в положительном, так и в отрицательном значениях. В песне «Новая кровь» (Шабаш, 1991) во-да – враждебная стихия:

Гроза похожа на взгляд палача,
Ливень похож на нож.
И в каждой пробоине блеск меча,
И в каждой пощечине дождь.

В песне «Плод» (206 ч. 2, 1989) вода хранит потенциал жизни, надежды на жизнь:

Я искатель движения
В стоячей воде.

Земля в мифологических представлениях – не только одна из «сти-хий мироздания», но и мать всего живого. В русском фольклоре постоянно подчеркивалось страдание земли и сострадание ее к человеку. Однако у Кинчева (странное дело!) функции страдания и эмоционального общения с человеком выполняют звезды. А животворящей матерью, как и очисти-тельной силой, вода представлена более, чем земля. Если звезды и вода у «Алисы» не подменяют собой землю, то уж во всяком случае упоминаются они как-то возвышеннее:

Над моей головой синяя даль
Ладит до звезд мосты,
И я уверен, что когда-нибудь
Я стану лучом звезды (Дурень, «Е-95»)

Самые интересные из «мифологических» образов раскрываются Кинчевым при обращении к ночным и сновидческим темам: ночному чув-ствованию, общению со звездами, луной. Во внутреннем мире альбомов 80-х, начала 90-х годов места для лунатиков значительно больше, чем для места для светлых образов – образов дня. Луна как архетипический образ устойчиво ассоциируется с загробным миром, с областью смерти. Она про-тивопоставлена солнцу, символу дневного света, тепла и жизни. В народ-ном сознании (коллективном бессознательном) ущербная луна выступает в роли отрицательного персонажа, паразита человеческой души, не исклю-чение и у Кинчева («Стерх»: Шестой лесничий, 1989):

…луна присосалась к душе,
словно пьявка-змея…

Она способна вызвать болезни у детей; лунный свет опасен для беремен-ных женщин и новорожденных. Но в песне Кинчева луна может болеть и нуждаться в помощи человека («Плод»: 206 ч.2, 1989):

Беспредельность пространства,
Космический бум.
Я блюститель звезд,
Я врачеватель лун.

Здесь «я» поэта не только не находится во власти ночи, оно само воздейст-вует на ночные светила силой слов. Поэт оказывается величественным в своем влиянии на небо. Это качество проявится в песне «Дождь» альбома «Джаз», где герой, словно повелитель, возьмет молнии в горсть. Наконец, время кинческой ночи измеряется не иначе, как по лунному календарю («Мое поколение»: Шабаш, 1991):

Две тысячи тринадцатых лун
отдано нелепой игре,
Но свет ушедшей звезды
все еще свет.

Сопутствующие лунарным стихиям (земле, воде), одни из самых важных и частотных у Кинчева, – мотивы ночи и сна. Они, будучи архетипически-ми, в постоянстве своих значений объективны, как любая тема, попадаю-щая в произведение. Однако в творческой эволюции, в путешествии души художника они приобретают наполнение личностное, субъективное. И эта субъективная эмоциональность меняется. От того и альбомы «Алисы», при всей очевидной повторяемости тем, лексем, мотивов, все же очень разли-чаются, разнятся своими художественными идеями. Более того, иногда в двух соседних текстах сходные мотивы звучат полемично, выглядят взаи-моисключающими. Вопреки обычным своим функциям, в творчестве Кин-чева даже «ночные» архетипы не имеют строгой оценочной определенно-сти. От альбома к альбому их эмоциональная нагрузка меняется. Один об-раз ночи противоречит другому. Поэтому о какой-либо эволюции, законо-мерном развитии образов, основанных на этих архетипах, говорить про-блематично. Но выяснить особенность, которую архетипы раскрывают в контексте конкретного альбома, не только возможно, но и интересно.
Неслучайно, что у Кинчева появился целый альбом лунной направ-ленности – (Для тех, кто свалился с Луны, 1993). Он предвосхищает «Джаз», раскрывая лунную тему. В нем тоже есть непременные атрибуты ночи, сна – звезды (они же – образы-символы). Но их функции неодинако-вы; их присутствием создается разноликое настроение всего альбома. В этом альбоме есть и свои персонажи – чудаки, «лунные» люди, бродящие по крышам, «сваливающиеся с Луны». Вообще-то быть «свалившимся с Луны» – значит быть странным и жить как-то по-особенному, не понимать того, что понятно и очевидно всем. А еще – удивлять окружающих своим поведением. Эфемерные персонажи Кинчева «сваливаются с Луны» посто-янно и, казалось бы, это неизлечимо. Вместе с тем «свалившиеся с луны» люди способны разбираться в ночной жизни, понимать толк в лунных пе-ременах. Они видят изнанку жизни: правду мира, лишенного дневных де-кораций. Луна «владеет» ими – они внемлют ей, сосуществуют с ней. Вспомним «Эй, ты, там, на том берегу…», где герой (опять-таки всего лишь лирическое «я») жаждет «лунного» восприятия (Блок ада, 1987):

И я хотел слышать каждый звук
В гаммах лунных ночей.

Как в природе Луна влияет на приливы и отливы (есть физическая связь луны и воды), так и у Кинчева Луна появляется вместе с влагой, туманом, брызгами. В песне «Театр» этого же альбома есть даже ассоциация с ноч-ными прохладными капельками воды:

При свете лунных брызг
Я играю жизнь.

В тексте «Для тех, кто свалился с Луны» все вместе: и луна, и, разумеется, ночь, и дождь:

В этом небе луна,
В этом городе ночь,
В этих окнах темно,
На этих улицах дождь,
Вода.

Хотя это соединение кажется странным: ведь луны не бывает видно дожд-ливой ночью. Исключительность изображаемого положения показывает, что в песне нет пейзажа, есть символика мифического города. Ночное не-бо, как сновидческий образ, символизирует явления души, которые чело-веческое сознание не в состоянии объяснить: они находятся за его преде-лами, они тайна. Символика города в снотолкованиях негативная: увидеть город – значит узреть нечто отчужденное, мир без души. Вот здесь и про-является метафизическая связь человека, луны, воды. Человек, бодрст-вующий ночью, более открыт небу, а в городе эта открытость беспокоит («тревожный дым» в «Вечере» альбома «Джаз»), пугает, настораживает. В этой песне герой наблюдает за детьми, видящими лунных людей, а его ли-рическое «я» порабощено страхом: ведь дети тоже не спят, они встревоже-ны тем, что видят мокрых лунатиков, чьи шаги по крышам – это шаги к смерти:

Но дети не спят,
Дети ждут у окна,
дети видят
Хрустальный блеск
Капель дождя
На лицах тех,
Кто по крышам бредет в никуда.

«Лунатическое» зрелище завораживает, соблазняет пойти по лунной доро-ге, стать человеком ночи, трагическим артистом и провидцем. Поэтому в «Смутных днях» звучит осуждение нынешних взрослых людей – сомни-тельного поколения современников, среди которых и авторское «я»:

Смутные дни –
Время кропить масть.

Тем не менее в песне нет назидательности, так как персонаж Кинчева всего лишь созерцатель и его слова – это только предостережение. Как явствует из песни, человеку совмещать в себе качества земли (цинизм, практич-ность, силу) и звезды (горделивость) невозможно, опасно. В их союзе со-четаются твердость и агрессия, которые приведут к беде. В героях време-ни, изображаемых Кинчевым, ярость, месть, как вспышки звезд, губитель-ны:

В каждом живет звезда, чтобы вспыхнуть в
свой час.
Небо горит, мы танцуем в огне.
Остановите нас.

В песне «Пасынок звезд» (последняя песня того же альбома) сведены мно-гие лучи прошлого и восприятие современной жизни. Она, как и другие песни, завершающие альбомы Кинчева, выступает своеобразным итогом, эпилогом прожитых лет. В ней, несмотря на близкое и подчинительное от-ношение героя к звездам, звезды не являются силой, способной помочь че-ловеку. Им посвящено мало слов, звездная символика здесь служебная, с ее помощью лишь выражаются заповеди героя, его императивы:

И упасть черной звездой
к твоим ногам.

В этой же песне содержатся истоки образов «Дождя» (Джаз), которые ос-нованы на гиперболе, преувеличении человеческих способностей (вспом-ним «Плод»), когда поэт превращается то во властелина, то в волхва: «Во-рожить словом грозу <…> Да глядеть солнцу в лицо». Лунной ночью ост-рее восприятие боли, тоски мира, страдания, потому что у неспящего чело-века не спит и совесть, болит душа. «Лунатики» Кинчева – это люди боль-ного разума и болящей души. Страданиями они очищают душу, становятся возвышеннее, ближе к небу. Но страдать по ночам, в муках совести – это тяжелое испытание, как страдание от одиночества во Вселенной. А оно не каждому по плечу. Тем не менее сон, спасительный, убаюкивающий, Кин-чевым ни за что не принимается:

По ночам бредить луной
да перечить сну,
На заре выплеснуть боль
алым облакам…

Эта песня, благодаря своей солнцестремительности, ближе к христи-анству, чем весь последовавший «Джаз»: здесь четко обозначен переход к солнцу как противостоянию мраку, звезда из ночного светила превращает-ся в дневное. Соединение воды и дневной звезды, солнца, символично, по-скольку в христианстве солнце – это символ Бога, вода – символ очище-ния:

Да глядеть солнцу в лицо,
как в глаза друзьям.
Да охранит тебя Солнце от мутных зрачков!
Да охранит тебя Солнце от грязного рта!
Да охранит тебя Солнце от черных присяг!
Да оделит тебя Солнце глазами любви!

Учитывая предысторию появления «Джаза», все тексты, где прояв-ляются лунные мотивы, образность звезд и воды, – это своего рода произ-водная от песен, ставших «Джазом». Можно предположить, что тексты, составившие альбомы, которые предшествовали «Джазу», продолжали жизнь тем и образов 80-х годов.
Ночь, сон, луна, вода – ключевые архетипы альбома «Джаз», может быть, поэтому он столь мелодичный, нехарактерный для жесткой «Али-сы». Записан в 1995 году. И он действительно лунный. В этом альбоме, причем как в аудиоверсии, так и в текстах, опубликованных на сайте, вы-ражено единство мысли и настроения, ритма и души; «Jazz» – прочувство-ванное «циклическое» единство. В нем – целостность звучания тем не-скольких текстов, эмоционально-смысловая слитность образов. Здесь рас-крыта атмосфера, воздухом которой дышал Кинчев в течение многих лет. Образная система альбома связана с представлением не столько мира лю-дей, сколько человека во Вселенной. Поэт обозначил взаимоотношения неба и творческой личности. Частые противоречия в этих отношениях пе-реданы многочисленными антитезами, остроумными оксюморонами, кото-рыми вообще богат Кинчев.
Как мы уже сказали, тексты этого альбома, озвученные и записанные автором в студии, отличаются от тех, что представлены на сайте группы. Это как раз увеличивает трудность рассмотрения альбома в качестве «бу-магизированного» цикла, приходится учитывать и запись «на бумаге», и произносимый вариант .
В джазе Кинчева разные ритмы. Это не однообразная грустная песнь. Здесь есть и размеренный ритм медитации – «Слезы звезд», «Вечер» – и вальс – «Лунный вальс (Театр)», – и жесткий рок – «Я играю в войну», – и их синтез. Этот альбом – кажущаяся импровизация, за которой, как всегда в джазе, стоит большой труд и муки творческого пути. В нем представлены многие цвета, ритмы и настроения человеческой жизни.
Для интерпретации этого альбома можно подобрать два кода. Один, не скрываемый, лежащий на поверхности, – театральный. Другой, более сложный, – «стихийный»: сосуществование и общение со «стихиями» ми-роздания, с их помощью Кинчев выражает свои чувства и мысли. У Кин-чева человек со «стихиями» и силами природы живет сложной жизнью, в которой есть любовь, притяжение, есть неприязнь, опасение. Людей-героев, персонажей в текстах Кинчева почти нет. В них растворено лири-ческое «я», относимое ко всем людям и ко всему в мире. Однако альбом – это не романтическая история о мироздании. Взаимоотношения со «сти-хиями» – лишь прикрытие главного смысла, это абстрактная модель бытия человека, его соблазнов, стремлений, падений и взлетов. «Джаз» – это кар-диограмма Кинчева, на которого воздействуют мысли, чувства окружаю-щих людей, события мира так же, как «стихии» мироздания. И наша рабо-та – это попытка одновременно показать кардиограмму и услышать пульс, предложить прочтение визуальных текстов и восприятие звучащего слова.
Итак, первый текст альбома, «Театр», – введение в главные темы. Предупреждение, что изображаемый театр – в творце, а авторе. Более того, автор не только актер, но и зритель. Весь альбом оказывается этаким «мо-носпектаклем», «театром одного-единственного актера, который вполголо-са ведет разговор о свете и тьме, жизни и смерти, о реальности и иллюзиях, о подлинном и фальшивом…«Джаз» – первая сольная работа Кинчева со времен легендарной «Нервной ночи» …

Мой театр – мой каприз,
Здесь нет кулис.
И мой зрительный зал –
Это я сам.

В «Джазе» много сновидческого, подсознательного, которое дает о себе знать уже с первой песни. Согласно толкованиям снов видеть представле-ние – к последующему заблуждению, а видеть театр – к чему-то обманчи-вому и беспокойному. Беспокойство, внутренняя напряженность в альбоме действительно присутствуют. Однако это не агрессия, не максимализм, что были свойственны предыдущим альбомам. В «Джазе» есть желание со-блюсти золотую середу, желание «лунного» поэта обрести прочную связь с миром реальным, не утратив связь с метафизической сферой. Поэтому по-явление театра-моста очень естественно. С песни подобного плана, кстати, тоже называвшейся «Театр (Лунный вальс)» и включенной в «Джаз» с ин-версированным названием, начинался альбом «Для тех, кто свалился с Лу-ны». Мост – это символ контакта между душой и потусторонним, ступень к небу, а художественное творчество – посредник в достижении высоты неба. Герой песни счастлив от полноты жизни и упоения творчеством. Он герой дружит с ночным небом. У него есть редкая способность восприни-мать эмоции звезд:

Театр – мой мост.
Я слышу смех звезд.

Слышать смех – значит ощущать их расположение, благосклонность к че-ловеку, участливость. Последнее словосочетание «смех звезд» отзывается в названии «Слезы звезд». Но важно не то, что небесные светила способны плакать и смеяться, а то, что человек свет звезд воспринимает эмоцио-нально, всесторонне. Свет оказывает воздействие на кинчевского героя. Между ними установлена гармония сопереживания, сочувствия. Что оста-лось от раннего, «дохристианского» Кинчева, так это что звезды в его представлении – мерила искренности, правды, человеческих деяний. Но звезда у него еще не символ христианского Бога. И вместе с тем если те-атр – каприз, мир, в котором можно играть, своевольничать, – это миро-устройство, благостное для души поэта, то отсутствие неба уже трагедия.
Умиротворение «Театра» преображается в печаль следующей пес-ни. В «Слезах звезд» показано именно отсутствие полета, стремления ввысь у одного из персонажей:

Вода – зеркало неба,
Которого нет у тебя.
[Ты слеп]

Но и лирическое «я» живет только во сне, в дыму, в мире, где очертания не четки и размыты, – в мире аморфном. В нем есть место бесполезности («Я торгую стеклом из разбитых витрин…»), зыбкости, а значит – неуверенно-сти, непрочности. «Лежать на зыбком ковре болот» опасно, за этой мета-форой скрыта пугающая возможность кануть в бездну, нравственную про-пасть. Не потому ли, когда герой вот-вот провалится, видны «слезы звезд»? Когда человек на грани провала, отзывчивые звезды его видят, страдают, но у них нет сил спасти от паденья, и в своей беспомощности они способны лишь «сотни раз» сочувственно плакать. В этой песне «я» Кинчева чародейское, языческое, поэтому:

Я колдую свой сон, свой дым…

А «бесшумная акробатика снов» сродни магическим попыткам обрести яс-новидение. Герой Кинчева, безусловно, лунный, но не с какой-то физиче-ской или сексуальной патологией, а в исключительно ином смысле – заво-раживающего ночного тайновидения. Только внимающий ночи получает возможность насытить свое зрение днем:

Завтрашний день
Раскроет глаза тем, кто чувствует ночь.

Некто, к кому Кинчев обращается на «ты», наслаждается видом «низкого солнца», звуками вечера, но не воспринимает ночь, и потому не знает тайн, не полон сути и пройдет по земле бесследно:

И ты опять пойдешь по земле так,
Будто тебя на ней нет.

Автору же необходимо, чтобы от его актера остался на земле след. Но пока этот след связывается только с ночными силами.
Песня «Перекресток» имеет смысловую скрепу с «Театром», тот же переход от ночи, видение «утра и дня»:

На перекрестке солнечных дорог
Я видел утро и день.

И в тоже время здесь есть сомнение: неужели то, что поселилось в душе – всего лишь иллюзия близости к правде.

И мне казалось, будто я давно там,
Там, где прохлада и смех.
И мне казалось, что мое окно открыто для
всех.

Поэт, музыкант – лунный человек, но такой же слабый, как все прочие. А тяжкий путь творца требует мужества, отказа от соблазнов, от слабостей и капризов. Смысловая противоречивость этой песни отражает противоре-чивость сознания человека, диалектику его души. Кинчев словно пытается убедить себя в том, что нужно изменить собственный внутренний мир, об-рести решимость перерасти себя. Поэтому наряду с сомнениями, в одной песни звучит и окончательное прощание с лунной дорогой. Время на этом пути уже измеряется не лунными фазами, а по-другому, в соответствии с новым видением мира:

И мне казалось, будто я иду вверх,
Я мерил время по дням.
Мне было легче, пока я верил песням и снам.

В песне содержится признание, что все прошлое – иллюзия подъема. По-этому в рефлексии по поводу прежнего пути проявляется мотив дыма – за-блуждения, ошибки. Дым мешает воспринять высоту:

Но я был не прав.
Это странно.
Кто-то успел,
Ну и ладно.
Я опоздал,
Или поезд потерял вокзал,
Или я все давно забыл.
Я вижу дым.

Оказавшись на новой дороге, герой растерян, ослеплен, и ощущает непри-вычную пустоту, страх:

На перекрестке солнечных дорог
Не видно неба и звезд.
Там нет корней, дождей, тумана и гроз.
На перекрестке солнечных дорог
Мне было трудно дышать,
Я заблудился, я устал и мне хотелось бежать.

«Картонный дом» – песня о человеке, решительно выбравшем новый путь, отказавшемся от прошлого, поэтому в ней так важен мотив воды – очистительной силы. Этот мотив скрепляет тексты «Перекрестка» и «Кар-тонного дома»:

Я теперь один,
И я смыл с себя обманы, словно пот.

Здесь все то же проявление сосуществования, сопереживания человека и луны:

Я забыл про сон,
И я буду веселиться до слез.
Врет эта ночь,
И луна мне подвывает, как пес.

И сравнение с «ртутным шаром» неслучайно, ведь ртуть в интерпретациях снов – предвестие дороги, грядущих перемен.
«Поезд» – одна из песен альбома, проникнутых грустным настрое-нием. У героя песни сильная досада от непопадания, неуспевания:

Мой поезд едет не туда,
Куда отправили его,
Но я не нажму на тормоза
И даже не прикрою окно.

Подспудно, как и везде в альбоме, здесь проявляется антитеза: успокаи-вающей силе воды противопоставлена «стихия» огня, от которой отказы-ваются, как отказываются от агрессии. Наступает смирение. И если в «Картонном доме» звучит недоумение, то в этой песне герой как бы отда-ется власти высшей успокаивающей воли, он всего лишь объект воздейст-вия рока:

Я выбрал звуки вместо слов, [нот]
Я заменил огонь на дым.
Мой поезд едет не туда,
Я вместе с ним.

В «Дожде» картина меняется. Природа, состояния ее «стихий» (дождь, гроза) – это объекты, на которые обращено внимание человека – субъекта:

Дождь
Выстроил стены воды.
Он запер двери в домах.
Он прятал чьи-то следы.

Сон, ночь уже оказываются врагами:

А мне хотелось дышать,
Дышать во всю грудь,
Но я боялся забыть,
Боялся уснуть.

Вода своей очистительной, возвышающей силой дает возможность под-няться над «стихией» огня. «Стихия» воды дает ему силы властвовать над огнем. Он великан, в его руках молнии – послушные, маленькие. Он спо-собен заглянуть небу в глаза:

Там, где вода,
И в небе вспышки ломаных стрел,
Я руки протягивал вверх,
Я брал молнии в горсть.
Там, где вода
Рисует на земле круги
Ты слышишь, слышишь шаги,
Идет дождь.

Хотя небо пытается доказать, что оно главное, что оно сильнее, человек, выдерживающий испытание стихии, выдерживает и взгляд неба:

Будто впервые
Хохотал гром,
Он захлебнулся в словах,
Он рвал ставни с окон.
А я все видел,
Я небу смотрел в глаза.
Все очень просто –
Просто гроза.

В песне «У истоков голубой реки» – продолжение водной темы и вместе с тем сказочность. Своими образами она напоминает гребенщиков-ский «город золотой». Если раньше, чтобы познать тайны мира, кинчев-скому человеку важно было не уснуть, то здесь чистый детский сон – единственное, что принимает и любит поэт. Сказочные животные сейчас – это объекты, на которые обращено внимание природы, созерцающей самое себя. Небо (весенний день) здесь громадно, так что и конь и слон для не-го – крохотные фигурки. Даже день очеловечивается – у него есть ладони:

Им в глаза глядит весенний день,
И кладет их тень
На ладонь.

Животные тоже могут стать субъектами – открыть мир ребенку, юной ду-ше, жаждущей разгадать тайны Вселенной:

Лев открывает дверь,
Чтобы ты все смог увидеть сам,
Чтоб прошел по холмам.
Поверь!
Чтобы встретил тебя
синий слон!
Чтоб пронес в облаках
тебя розовый конь!
У голубой реки,
по золотым холмам,
ты все увидишь сам!

Эту бы песню и назвать колыбельной: так она красива, легка и воздушна. Однако она без припева, ритм ее очень быстрый. Поэтому она лирическая, романтическая, но не колыбельная. Ее смысл – в открытии взгляда ребен-ка, познающего мир.
«Вечер» – самая смутная песня. Она противопоставлена духовной чистоте, свежести и романтике предыдущей песни. Здесь показано путе-шествие по просторам мира и выражены странствия по миру внутреннему: дана рефлексия собственного сознания и души. И – опять смятение в пути. Смятение – в боязни пройти прежней дорогой. В героя на время вселяется страх – соблазнившись, оступиться и не вернуться:

Здравствуй!
Зыбкое царство.
Тонкая нить
Не оборвись.

И соблазн вернуться к прошлому, магическому способу познания запрет-ных тайн, очень велик:

Я на время превращусь в ночь,
Как день.
Я пройду запретной тропой
Тех, кто не отбрасывает тень

«Вечер» содержит отсылку к песне «Слезы звезд» и ее образам. Они род-ственны и своими мелодиями. В «Вечере» – своеобразное продолжение темы блужданий подавленной, угнетенной души. Атрибуты мира внешне-го легко становятся чертами мира внутреннего, ведь даже эмоции звезд пе-редаются человеку, и наоборот. В этом ключ к метафорам Кинчева:

Звезды –
Светлые слезы.

«Млечный путь», о котором вспоминается здесь, опять-таки согласно сон-никам – символ надежды на силы души, на помощь свыше. Духовные силы герою действительно необходимы, потому что его снова одолевает сомне-ние в отношении настоящего и будущего:

Небо –
Быль или небыль?

Тяготение к прошлому, лунному, очень велико:

Тревожный дым.
Что делать с ним?

И у героя наступает срыв. В тексте, записанном на диск , это слышно в последних словах:

[Вечер
Ляжет на плечи.
В замке зеркал
Сегодня бал.
Здравствуй!
Зыбкое царство.
Тонкая нить
Рвись, рвись.]

Благодаря им композиция текста не круговая, а спиральная. Круг размыка-ется: неожиданно звучит просьба «рваться» нити. Герой не выдерживает, сдается, стихия его все-таки увлекает.
Песня «Камнепад» тоже связана со «Слезами звезд», «Вечером» своей медитативной мелодией. Атрибут земли, тверди – горы – рушатся. Видимая прочность земли на деле эфемерна. Суша (перрон) поглощается водой. А герой в спешке не замечает, что вообще не ожидалось ни отправ-ления поезда, ни взлета самолета:

Почему я не вижу птиц
Там, где взлетная полоса?

У него ощущение двойственности своего бытия: желание высоты и невоз-можность ее достичь, виной чему – человеческая приземленность:

Я пою о тропе наверх,
А сам ухожу вниз.

«Я играю в войну» – кульминационная песня. Все, что было в про-шлом, что в настоящем – это лишь борьба за путь по своей тропе. Если вначале вводится тема игры, обмана, то затем выдумка сменяется искрен-ними признаниями. Герой ценит мир дневной, у него есть какое-то не только интуитивное, но и осознанное просветление. В прошлом он состоял в заговоре с ночью, а теперь в содружестве с силами света:

Для тех, кто устал ждать,
Для тех, кто идет своей [землей],
Я открываю день,
Я начинаю бой.
[огонь]

«Я» поэта множится, потому что он вмещает в себя лица и судьбы многих:

Я смешал много слов,
Хотя не знаю ответ…

Может быть, оттого у Кинчева, как, впрочем, и у Шевчука, нет ли-рического героя. Он слишком вместителен, открыт для других, отзывчив для иного. Метафора бодрствования ночью равнозначна желанию быть от-крытым, нужным миру. Это и есть желание жить по совести:

Но я продолжаю путь.
Все тропы легли на свет.
[Я играю в войну
С теми, кто спит по ночам.
Играю в войну.
Эй, вы, как эта игра вам?]

Вырисовывается целый лирический сюжет альбома. Автор нас под-водит к собственному ощущению, что решительный путь к свету – это до-рога через силу, агрессию. Путь может быть жестким, волевым, требует мужества, и агрессия, твердая воля – во благо. Нельзя быть тихим, про-стым созерцателем. Когда рушится мир, нужно быть деятельным.
В музыкальном ритме «Ночных окон» снимается напряженность. Тропам к высшему и открытым домам противопоставляется домашний очаг:

Уют квартир чужого дома.
Тепло дверей, запертых на ключ.
Сегодня я открыт, сегодня я иду на свет.
Сегодня я ищу ответ.

Несмотря на «ночную» прогулку, герой не покоряется ночи, он может быть светел, не видя света, – в душе:

Какая странная дорога,
Смешная роль непрошеных гостей.
Сегодня мне легко разбрасывать слова.
Сегодня я пою не вам.

12-я песня, ранее включенная первой в альбом «Для тех, кто свалил-ся с Луны», существует в «Джазе» с инверсированным названием. Причин этого, как видится нам, две. Во-первых, «Джаз» открывается песней на те-му театральной игры – «Театр». Поменяв местами слова в названии песни альбома 1993 года (вошедшей сюда), автор устранил тавтологию: вместо «Театр (Лунный вальс)» стало «Лунный вальс (Театр)». И второе: опреде-ление «лунный» в новом контексте важнее, и таким образом подзаголовок, переместившись, здесь становится главным.

Последователь-ность текстов аль-бома «Jazz» на сай-те www.alisa и об-ложках диска и кас-сеты (Rec Records, 1996) Отклонение от тек-ста в звучании ком-позиции Место в другом альбоме
1. Театр 1. Театр
2. Слезы звезд 2. Слезы звезд
3. Перекресток 3. Перекресток
4. Картонный дом 4. Картонный дом 4-е в «Нервной ночи» (1984)
5. Поезд 5. Поезд
6. Дождь 6. Дождь
7. У истоков голу-бой реки 7. У истоков голу-бой реки
8. Вечер 8. Вечер
9. Камнепад 9. Камнепад
10. Я играю в войну 10. Я играю в вой-ну
11. Ночные окна 11. Ночные окна
12. Лунный вальс (Театр) 12. Колыбельная 1-е «Театр (Лун-ный вальс)» в «Для тех, кто свалился с Лу-ны» (1993)
13. Колыбельная 13. Лунный вальс (Театр)
14. Кода 14. Кода

В аудиоверсии альбома за «Ночными окнами» идет «Колыбельная», затем «Лунный вальс» .
В «Лунном вальсе» свет, разумеется, – несолнечный:

Маленький, забытый всеми театр.
Свет керосиновых ламп.

И есть соединение голосов людей и неба. Привычное разделение на субъ-екты и объекты снимается. Они теперь неразрывны, не отделимы:

В небе поют голоса тех,
Кого я любил и ждал.

Вальс в этой песне, как всякий сновидческий символ, не поддается одно-значной трактовке. Так, О. Неганова трактует

Мы танцуем лунный вальс,
Хотя я не сплю, а ты спишь,

как невозможность любви для героя, противопоставленного миру. Но по-зволим заметить, что вальсировать во сне – означает жить мгновеньем, сиюминутными переживаниями. И если бы в песне была задача показать одну только невозможность любви, то, наверное, и музыка была бы иной, и слова другими, жесткими или ироничными. Эта песня – о взаимном при-тяжении: людей и неба, о взаимообусловленном существовании. Забытый театр – это позабытый мир эмоций, искренности, где все чутки и отзывчи-вы:

Сотни свечей ждут огня,
Тысячи глаз – глаз.

Здесь тоска по единению, духовной близости: души человека с другой ду-шой, а может быть – с Богом:

И вот вновь в небе поют голоса тех,
Кого я любил и ждал.

«Колыбельная» воспринимается с недоумением: для кого эта песня? Ведь в ней умиротворение наступает, когда свет, даже лампадный, гаснет. Несмотря на ночь, дождь, вездесущий небесный посланник

…рисует звезды на крышах,
Его шаги то здесь, то там.
Он идет по небу неслышно…
Он плеск дождя, он шелест листвы,
Он блеск звезды в тумане озер.
И там, где нет нас и там, где есть мы
По лабиринтам улиц ходит он.

Это добрый волшебник, который убирает ненужные вечерние декорации, дарует сон, отдохновение:

Он смотрит в окна и гасит свет ламп.
Он спокоен,
Как твой сон.
Он с тобою.
На лунных тропинках серебряный звон.

В этой песне спокойствие не означает душевную лень и слепоту, но в 1980-е Кинчев вряд ли мог дать ей подобное название. Ведь если оно серьезно, то должно быть свойственно песне, обращенной к детям. Детям поэт ниче-го писал, и эта «Колыбельная» не для них. А если название иронично, то песня должна быть адресована врагам. Здесь же о врагах, о чуждом – ни слова.
А как воспринять песню, завершающую альбом? Заключительный текст – «Кода» – чертами своих героев напоминает песню «Армия жизни» из альбома «206 ч.2» (1989):

Подворотни растили их,
Чердаки заменили им дом.
Каждый из них ненавидел крыс,
Каждый из них был котом.

Если вспомнить слова, опубликованные на сайте группы: «Абсолютно ху-лиганский альбом, полностью соответствует своему названию (Статья 206, в Уголовном Кодексе РСФСР – хулиганство)», – то может показаться, что и концовка «Джаза» – предумышленное хулиганство, от которого так трудно отказаться Кинчеву. Или хулиганство, которое не дает весь альбом оценить серьезно, все принять в нем за чистую монету. Причина? Боязнь, что от «Джаза» останется пафосное, фальшивое впечатление. Персонажи «Коды» – те же бездомные, которые проводят жизнь в подворотне. Только в длинной песне 1989 года это люди, ненавидящие крыс, хищники, в них «поет бес», «зверь»:

Им так не хватало солнца,
Но ночь была с ними на «ты».

Они в постоянной войне с лжецами, поющими им сладкие песни о любви. Здесь же песня-миниатюра, крохотная до такой степени, что в ней нет припева, что ее персонажи – крыса и пес, живущие дружно и поющие «пе-сенки друг другу под нос», – даже не раскрываются: они стали жертвами «чумовоза». Боясь уподобиться любителям мифопоэтических интерпрета-ций, все же рискнем сказать еще о том смысле, который проявляется, мо-жет быть, не по воле автора. Во всем альбоме настойчиво звучал мотив иг-ры и развивалась тема театра. Почти никому не нужные бездомный пес и городская крыса, как и актеры, беззащитны и оттого, кажется, не опасны. Их пение друг другу, как театральная игра, невинная. Но для кого-то (а этот кто-то – имеющий власть в обычном мире) такая невидимая игра опасна. Кто-то знает, что своей невинною шалостью и пение в парадной и искусство артиста опасно широким массам, подобно смертельной заразе. Именно поэтому двух дружков из-под лестницы увозят бдительные сани-тары. Если басня обычно завершается моралью, то светлый альбом «Али-сы» – выпадением мрачного осадка.
«Джаз» вместил в себя несколько этапов эволюции рок-группы и ее лидера. Понятно, что не отвязаться от его песен, не выпустить этот альбом было равнозначно, что тянуть тяжелую ношу, чего Кинчев позволить себе не мог. «Джаз» не просто связан с дисками, выпущенными «Алисой» до 1996 года, и предопределил диски последующие. Этот альбом, своей пре-дысторией обращен в прошлое, а мыслью и чувством – в будущее. Осмыс-ление пути, пройденного «Алисой» в «Джазе», обнаруживается в альбоме «Дурень» (1997). Если возвышенная, христианская устремленность слыш-на в словах песни «Трасса Е-95»

Я иду по своей земле
К небу, которым живу,

то в словах заключительной композиции «Синий дым» подытоживается многое из пережитого в 1980-е и 1990-е годы, а языческая символика по-лучает негативную оценку:

Горе той земле, горе тем местам,
Где морочат гордого сном,
Горе той мечте, горе тем стихам,
Что плетут из шепота гром.

Все противоречия, метания в «Джазе» – это отражение процессов еще не оформившегося самосознания, это непостоянство авторского «я». Оно мечется между землею и небом, между сном и душевным ростом и все-таки, с горестным признанием, принимает веру и свет.
Если бы все рок-музыканты прошли через свой «Джаз», обретая мудрость, избавляясь от соблазнов, они бы смогли преодолеть современ-ные испытания. Но к своему «Джазу» идут не только музыканты и поэты. Поэтому песни альбома семилетней давности, не публицистичные по сво-ей сути, очень важны сейчас – для самопознания, для того, чтобы молодые души получали запас прочности.